к юбилею Бориса Васильевича Алексеева

Петровский парк так и остался, что-то подсадили. Парк привели в порядок после войны. Круг сделали в конце 40-х годов, раньше дорога была прямая, отделанная булыжником. И когда немцы бомбили Москву, мы с матушкой бежали в метро «Динамо» – такая была уверенность, что в метро мы выживем. Хотя в войну здесь не бомбили, немцы летели в центр. Года до 47-го сохранялись ежи от танков — думали, что танки прорвутся, пройдут немцы. Как сейчас стоят в Химках, только настоящие. Химки были деревней, куда немцы дошли. Желтый дом, первый по Красноармейской улице, назывался профессорским – здесь жили профессора из академии ВВС, напротив позже построили новодел. Детский дом тогда был детский сад, за ним уже были дачи. В красной церковке был склад какой-то, остальное вокруг самодел-новодел. Вот здесь была булочная, вечно я за хлебом ходил, давали какой-то батон по карточкам. Иногда они сами делали хлеб, белый горячий батон стоил тридцать рублей, это большие деньги были. Теперь она снесена. Рядом с булочной было трехэтажное каменное здание, с которого мы любили прыгать зимой в снег – забирались на третий этаж, и прыгали – такие храбрые были. Это угол музея авиации, до революции – ресторан «Аполло». В музей авиации нас вечно водил учитель, внутри стоял красный самолет Чкалова, висели фотографии и модели. Сейчас там выставлены вещи летчика Россинского, он был первый наш летчик, и жил на Арбате.

У Академии ВВС вечно стояли часовые с ружьями, поэтому туда никто и не совался, нельзя было пройти – в 23-м году Ленин отдал здание под академию. Во дворце я не знаю что было, туда нельзя было пройти, а учебные классы и прочие дела – все было здесь. В перерывах курсанты выходили курить, все в красивой форме. Здесь училась наша элита, и учится до сих пор. Дедушка Василий Васильевич здесь не учился, его не приняли, не прошел по конкурсу после войны — по-моему, потому, что у него было только семь классов образования. Дедушка учился в техникуме в Кемерово, куда его отец завербовался шахтером, но два года заведовал отделом бакалеи, потом был призыв комсомольцев идти в Осоавиахим — тогда молодежь записывалась на летные курсы по комсомольской путевке, он и пошел, летчики были очень популярны — красивая английская форма! Дедушка закончил авиационную школу в Новосибирске и в Сталинграде, в 33-м году, и всю жизнь служил на Центральном аэродроме имени Фрунзе, до того Троцкого, а в 58-м году его выгнали из армии, и он перешел в Полярную авиацию, два года жил в Антарктиде.

Видишь, как ты меня вытащил – как интересно, ходить по местам молодости. Дом мой снесен, первый Эльдорадовский выходил на второй, теперь он просто Эльдорадовский. Здесь жили цыгане и пели-плясали в ресторане «Эльдорадо». Первый Эльдорадовский был весь деревянный, за исключением одного двухэтажного каменного дома, еще царских времен — для кого построили, для рабочих ли, не знаю. Здесь была канавка, все текло, потому что все выбрасывали в канавки свои помойки, потом это куда-то убиралось. Здесь была водяная колонка, по первому Эльдорадовскому мы ходили за водой. Зимой хорошо, на санках можно было два ведра привезти. Здесь была воинская часть, а там санчасть, так и остались до сих пор зубные врачи. Почему помню – ходил сюда лечить зубы, тогда уже были плохие. Врач крутил педаль ногой, изобретение было такое, и все жужжало.

Тут мы вышли на второй Эльдорадовский, в тупик выходил первый, потом шел второй, и на углу первого и второго и стоял наш дом №1. Надо сказать, что было много зелени, шикарный был, весь в деревьях, зеленый двор, вечно мы боролись весной с гусеницами, масса гусениц нападало, собирали их и куда-то сдавали. Хорошо, что деревья старые остались, липы, не вырубили. Были здесь еще яблони, их любили. Наш Эльдорадовский выходил сюда, дом стоял там, где сейчас голубятня, гаражи, деревья старые остались, слава богу, что сохраняется. Посадили сирень, вот береза огромная, ее могли и тогда посадить. Вот здесь! Справа стоял матушкин дом, слева жил художник, рисовал картины, цветочки всякие, прямо стоял дом, в котором жила какая-то барыня – у нее была прекрасная веранда, в которой были вставлены цветные стекла, до революции это был шик-блеск-модерн. Сидишь, солнце светит, красное, желтое, зеленое — купеческий рай. Наверное, потом уплотнили. У нее был хороший сад, но туда мы за яблоками не залезали.

Наш Эльдорадовский выходил на Цыганский уголок. Второй Эльдорадовский шел в ту сторону, а слева, параллельно, Цыганский уголок и начинался. Слева и справа шли очень хорошие дома с прекрасными садами. Шикарные деревянные дома, каменных не было, и по той, и по этой стороне. Туда мы любили забираться в сады, воровать яблоки, там были райские, китайские, маленькие яблочки. Цыганский уголок выходил на Красноармейскую, бывшую Зыковскую, была деревенская дорога, по ней можно было бегать босиком.

До революции у всех богатых людей, аристократии, была одна жена официальная, а вторая – цыганская, возлюбленная, мода была на цыган. Вот они и строили здесь дома, сюда приезжали, и пили-гуляли. Наверное, у матушки Валентины Николаевны дом тоже оттуда. Одноэтажный деревянный дом, из шикарных бревен. Это был дом ее матери, Ольги Константиновны, Лели Павловой, ей оставили две комнаты, в остальные кого-то вселили. До войны кроме нас жили ее сестры, Александра с мужем Михаилом Павловичем Федяниным, крупным инженером из купцов, учеником Николая Егоровича Жуковского. Был он цыганером, дружил с Лялей Черной и Яншиным, а в 37-м году его посадили как английского шпиона. Александра пела в театре Станиславского и в «Ромэне». Их дочь, моя тетя Лена, после войны жила у нас, и стала учителем физики. И был родной брат, который погиб в Сталинградской битве, он приезжал к нам в 42-м году, как сейчас помню. Осталась довоенная справка у меня, что рядовой Василий Павлов служит в армии рабочих и крестьян. Еще была тетя Надя Привалова, художник-мультипликатор, с дядей Леней Амальриком они нарисовали «Серую шейку» и другие классические фильмы.

Дом наш не был такой старый, но однажды на чердаке мы нашли сундук с монетами времен Петра Первого — кто-то положил туда клад, большие такие пятаки. Ими мы играли в расшибалку, это такая игра на деньги – ты ставил пятачок, и я пятачок, через черту бросали биту, у кого ближе, тот первый и бьет, и ты разбивал всю эту монетную стойку. Если они стояли на орле, и переворачивалась решка, то стойка твоя, если не сбивал, бьет следующий. Такая была честная игра.

Здесь был Эльдорадовский тупик, направо начинался второй Эльдорадовский переулок, немного пройти — станция Юннатов, очень интересное изобретение российское. Можно было прийти и выращивать капусту, по крайней мере, дети были заняты чем-то, что-то копали, смотрели, как растет морковка, редиска, а потом то, что выросло, это твое. Юннатов была огромная станция, гектарами, ее закрыли в конце сороковых. До Тимирязевской академии нужно было долго идти насквозь. Слева были деревянные дома, жуткая помойка, вдоль нынешней Планетной. Здесь был каменный дом, довольно суровый, жили в нем всякие жулики и бандиты. Но они не воровали там, где живут. Планетной улицы не было, Восьмого марта так и называлась тогда, бывшая Рыкова, слева на ней и была станция Юннатов. Здесь была медицинская академия, что-то с кровью связанное, госпиталь во время войны, мы этим не интересовались, бегали здесь босиком – пыль, песок, ботинок не было, ботинки только в школу можно было надевать. Летом ходить босиком было довольно тяжело, бутылки всякие, можно было порезаться. Там ничего интересного, мы можем выйти к психбольнице. В красивом заборе были дырки, туда мы пролезали в пруд, большое было счастье купаться. Дурдом был старинным, бывшая дача какого-то купца, до революции там лечились художники Врубель и Мусатов. Это ведь была уже окраина Москвы, загород. В те времена казалось далеко, это сейчас все близко.

Вон 221 школа, женская, тогда их еще не слили, заканчивал я в 55-м году раздельную школу. А слева сдавали детей в интернат наши дипломаты – им было запрещено вывозить детей за границу — еще сбегут, пусть будут заложники. Иногда мы ходили, что-то меняли у них, условно говоря, жвачку. Направо уже Масловка, туда мы не ходили – там была своя компания и своя шпана — не любили, когда приходили чужие люди. К нам в Эльдорадовский тоже никто не ходил. Рядом с интернатом был избирательный участок. Впервые в жизни я увидел телевизор на этом участке, с очень маленьким экраном, первый советский телевизор. Народу посмотреть набивалось как в клуб. До сих пор помню, смотрели «Скандал в Клошмерле», французский фильм про то, как открывали в городе туалет, да так и не открыли. Вот этой дорогой можно было выйти прямо на первый Эльдорадовский переулок. Видишь, какие липы старые! Что такое Новый Зыковский проезд, я не знаю. Вот номерной завод, он и тогда был, сюда мы зимой доходили. Зимой соединяли друг с другом трое-четверо санок, двое – лошади, остальные сидят и тихо радуются, обратно наоборот, ты уже садишься.

На Красноармейской дедушка купил нашего Деда Мороза. Там были лавки, в них сидели артели, клеили ботинки, точили ножи – запретили их уже при Хрущеве, при Сталине было можно. Там и инвалиды сидели. Много инвалидов было после войны — ходили по поездам, пели песни, народ их понимал. Потом был указ всех их выслать. Много жуликов было, изображавших из себя инвалидов. После войны преступности много было, пушки везде валялись — пошел, в карман положил, потом стали лет 15 давать. Даже у меня был парабеллум – в Киеве нашел на улице. Пистолет мой в 47-м году дедушка выбросил в выгребную яму. Заодно и мой германский самолет выбросил, «Мессершмитт», летавший на веревочке, внутри сидел пилот, открывались лапки и прочее, он заводился ключом. Это была целая игра, ее мы нашли в подвале – солдатам всем мы головы отломали, прямым попаданием, танк потом сломался, но самолет я привез сюда. На нем были немецкие кресты, все как надо, и дедушка вместе с пистолетом и выбросил. Потом мы полезли еще, но там уже ничего не было, уже догадался какой-то чекист. Как-то нашел гранату, и бил ей кирпичи – хорошо, отец шел, чуть уши мне не оторвал. Также из танков мы вытаскивали всякие волшебные штуки треугольные, смотришь в нее, а вверху все видно, не знаю, как называется. Это были наши игрушки.

Здесь мы приделывали коньки к нормальным ботинкам, тогда под коньки нужны были другие ботинки, когда я надел их, на них нельзя было кататься, и оторвали обратно, стали привязывать веревочками к валенкам – одна веревочка сзади, вторая спереди, палочкой наматывалось и совершенно смертельно держались. Бегунки? Бегунки, да. Бегаши? Бегаши другие, они же назывались «ножи». А эти называли «канады», после того, как канадский хоккей вошел у нас в моду, и было самое замечательное развлечение. Кататься на Динамо? Ну что ты, на Динамо деньги надо было платить! Вот здесь, во дворе, заливали каток, расчищали, и катайся до посинения. Никто ничего не говорил, не орал — раньше народ хорошо относился. На стадионе юных пионеров тоже был каток, но это далеко для нас. Там катка для пришедших со стороны не было, был для своих юных спортсменов – приди, запишись в секцию, выполни норму, и ходи себе. СЮП назывался. Вообще, мне нравился стадион юных пионеров, потому что туда можно было придти, и никто не говорил, зачем ты пришел — выполнил норму БГТО, «будь готов к труду и обороне», пробежал 50 метров за какие-то секунды, восемь или семь, не помню, «ну ладно, приходи». Я там на велосипеде катался, велосипед у меня появился году в 48-м.

В войну мы были в деревне на Юхоти, напротив Мышкина, где жил дядя Гордей, Георгий Евгеньевич Целиков, но это я плохо помню, деревенские мне говорили, что отец однажды пролетал над нами, и сбрасывал какие-то продукты – вся деревня помнила это очень долго. Самолет летит, и вдруг с неба продукты свалились. Штурман, наверное, рассчитал – у них же были все карты. Летал он с Центрального аэродрома, у них же были тренировочные полеты, куда хочешь, туда и лети. Они же даже в войну проходили тренировки, когда немцев уже отогнали – это сейчас бензина нет, ничего нет. В деревне мы зимовали, помню эстонцев, работавших в лесу через поле, там был ГУЛАГ, они пилили деревья, сбрасывали в Юхоть, потом приплывал «газоход» — пароход на дровах, там было два-три плота, он вывозил их на Волгу, потом по Волге шел буксир настоящий, и куда-то их вез. Им еще повезло, что выслали не в Сибирь. К ним хорошо относились крестьяне, очень долго, до 50-х годов, сохранялась самодельная дорога, по которой они что-то возили в лесу, потом все постепенно заросло. Дорогу до Углича каменную строили зэки, не эстонцы. Такую специально создать нельзя, позже ее использовали ЗИЛ и КАМАЗ для испытаний, по ней мы ездили в деревню, ехать нужно было часа три.

Василий Васильевич Алексеев летал тогда на «Дугласе», потом он назывался Ли-2, Сталин не любил заграничных названий. Из русских потом у него был уже Ил-14. В начале войны дедушка летал на истребителе И-16, назывался он «Ишачок», на двух человек, можно было смотреть вниз и бросать бомбы, как во времена Первой мировой войны. Потом были Як-1, «Ястребок», английский «Харрикейн» и американский «Томагавк». Английские самолеты он не любил, американские были лучше. Дедушка защищал Москву, летал в Сталинград, в Белоруссию, командовал эскадрильей, полком, потом за то, что хорошо летал и не сбили, его взяли в правительственный авиаотряд. Дедушка молчал, ничего не рассказывал, а я и не спрашивал, да и вряд ли бы он рассказал. Как-то в части его приятель, майор, похвалил немецкие самолеты, мол, лучше наших, кто-то донес – и его расстреляли перед строем. А так — сказали, он и полетел, но никогда не говорил, куда. Был в Тегеране, Ялте, Потсдаме. Возил Абакумова, которого потом расстреляли, а после войны Вышинского до Парижа, там Андрей Януарьевич садился на пароход, и плыл в Сан-Франциско на свои заседания ООН. В ноябре 50-го года дедушка летел из Парижа с Морисом Торезом, и над Западной Германией его хотел сбить американский истребитель, он ушел, был международный скандал, заседание французского парламента, об этом писала «Правда». Домой он вернулся седой. Героя не дали, но наградили золотыми часами и портсигаром. Портсигар у него Грачев, начальник дивизии, отобрал – «Василь Василич, ты куришь?». «Нет». «Так зачем тебе портсигар?». Гениально! Он никогда не курил, папиросы, которые выдавали, менял во время войны на еду, но вечно приходил весь прокуренный – остальные курили, матушка ругалась, ну а что делать. Медаль за Сталинград кто-то у бабушки своровал, она была из чистого серебра, не какая-то медяшка «30 лет Советской армии», а приказ остался, надо вставить в рамочку. Ордена Красного знамени, а в начале войны их давали редко, тоже украли, вместе с телеграммой от Сталина, якобы «в музей».

Мы с матушкой приехали в Киев поездом. Скажем, сегодня немцы отступили из Киева, а завтра, на следующий день, отец уже прилетел, его прикомандировали. Жили мы на Банковой улице, дом 1. Дедушка улетал на целый день, у него вечно были полеты. Иногда он брал меня с собой, однажды взял, и я полетел в Молдавию. Прилетели в Кишинев, вышли из самолета, дедушка куда-то ушел, я сел в чью-то машину, она и поехала. Они говорят, «а ты кто такой» — «а я вот из самолета», они меня к самолету и подвезли, заберите его. Дедушка любил меня брать с собой, а потом перестал. Матушка тоже любила летать, покататься – а потом он однажды сказал, «Хватит, надоело мне» – и выключил один мотор, пошутил: «Валя, один мотор отказал!». Она смотрит, действительно, один мотор работает, а второй трещит, и все, больше она на самолетах не летала. Иногда отец брал меня на аэродром. Там было очень много разбитых самолетов советских – пожалуйста, лазай, часы вытаскивай, чего хочешь, это уже никому не нужно было. Лежали они все в углу, и ползай, что хочешь, то и набирай. Потом быстро прибрали все, конечно, прибирали немецкие военнопленные. А по домам ходили румыны. К нам приходил румын, старичок лет пятидесяти, не знаю, что он делал, матушка его кормила. Приходил, что-то рассказывал, на ломаном русском, как он до войны жил. Две коровы у него было, сам он из села откуда-то. Их отпускали с девяти утра, куда ты убежишь. В шесть-семь вечера только чтобы обратно приходили. И тоже хорошо — он был накормлен, нашел себе работу.